«Я должен был показать Криштиану картонную фигуру Ирины Шейк». От тролля из «Удара головой» до театрального режиссера

Интервью Вадима Кораблева об удивительном пути.

Помните острого корреспондента «Удара головой», который спрашивал Карпина о погоде и антиспартаковском заговоре?

Игрока футзальной сборной России Сирило – о религиозности Вагнера Лава, а защитника «Лилля» Франка Бериа – о родстве с Лаврентием Берией.

Ездил в город Еманжелинск, на родину Ирины Шейк, которая тогда встречалась с Криштиану Роналду.

Корреспондента зовут Иван Пачин. После закрытия «Удара головой» он пропал из мира футбола, погрузился в театр и стал режиссером спектаклей для детей.

Спектакли Пачина шли в московских «Практике» и Центре Мейерхольда, но больше Ивана затягивают поездки по России – он ставил в Красноярске, Челябинске, Хабаровске, Нягани и других городах, а в 2021-м даже поработал главным режиссером Театра Юного Зрителя в Твери.

Вадим Кораблев поговорил с Пачиным об этом удивительном пути.

Пачин стоял на коленях перед Шараповой, его скрутили с картонной Ириной Шейк, а еще его посылал Широков

– Как ты оказался в «Ударе головой»?

– Мы с Игорем Порошиным учились на высших курсах сценаристов и режиссеров в Мастерской Хотиненко, Финн и Фенченко. Он показался удивительным, интересным человеком. Как-то подошел и говорит: «Я делаю программу для «России 2». Это будет как «Пусть говорят», только про футбол. Знаешь что-нибудь про футбол?» – «Конечно, знаю».

Он хотел, чтобы я попробовался на роль ведущего. Я попробовался, но это оказалась немного не моя история. Один момент до сих пор остался со мной в жизни. В студии сидели Александр Филимонов, Ираклий Пирцхалава и какая-то дама вроде Виктории Бони. И Игорь говорит мне в наушник: «Подойди к Филимонову и спроси, как он себя чувствует после октября 1999-го». И я подхожу: «Александр, вот хотелось бы спросить, как вы… себя… чувствуете… после… октября 1999-го?» И сам понимаю, насколько это болезненное поражение. Я был маленьким, и отец еще с раннего утра начал говорить об этом матче. Мы пошли в общественную баню в Петербурге на улице Гастелло, но она была закрыта, и отец сказал: «Что-то неладное. Это плохой знак. Наши плохо сыграют». А Филимонов же профессионал, легко ответил: «Да ничего особенного, все нормально».

После этого Игорь накидывал мне вопросы: «Спроси, как ему спалось в ту ночь. Чувствует ли он перед болельщиками ответственность?» И все в таком духе, вопросы, близкие к провокации. И в студии начали возмущаться: «Ну что это за вопросы? Что вы творите? Хватит!»

Потом Игорь нашел для меня историю с корреспондентом-троллем. И я немножко поработал в этой должности.

– Порошин говорил мне, что тебя в «Ударе головой» скорее увлекала творческая задача, а не футбол. В твоих интервью нет упоминаний спорта. А ты, оказывается, следил и следишь.

– Конечно, я смотрю одним глазом. В детстве хотел стать футболистом, занимался в команде «Московская застава», но не потянул уровень. Один из нас – Сергей Григорьев – попал в дубль «Зенита», тренировался с основой во времена Дика Адвоката. 

Когда мы столкнулись с Игорем в этой передаче, там были серьезные профессионалы, которые знают значительно больше меня. Поэтому я тихонечко сидел и помалкивал.

– Ты сказал, что у тебя была роль корреспондента-тролля. Она так и формулировалась?

– Мне кажется, да. От меня не требовалось многого, надо было только быть достаточно дерзким. Кажется, Игорь так и ставил задачу: такой парень, нарушающий границу. И несколько раз мне действительно пришлось нарушить границы допустимого. Меня посылали, я очень переживал. Потому что выполнял работу, думая, что мы открываем что-то новое.

– Самая классная и большая твоя работа в «Ударе головой» – репортаж из Еманжелинска, с родины Ирины Шейк, которая тогда встречалась с Криштиану Роналду. Как вы это придумали?

– Я только сидел рядом с Игорем [Порошиным], он накидывал идеи, а я делился мнением. Я очень точно осознавал, что у него в этом есть большое профессиональное горение и что он очень хорошо чувствует, как это надо делать. Я был скорее артистом, человеком, который исполняет задачи.

Когда я приехал в аэропорт в Москве, мне позвонил Игорь и сказал: «Давай ты без меня это сделаешь? Я не успеваю». Ну, как обычно это бывает у Игоря Порошина. Я говорю: «Игорь, ну как я сделаю это без тебя? Постарайся успеть, пожалуйста». Он приехал, вскочил в автобус, и за ним закрылись двери – как это обычно бывает у мастеров. 

У нас почти не было сценария, только наброски. Там был мальчик, одноклассник Ирины Шейк, который водил нас по городу в холод. В этом сюжете он тоже есть – дает интервью в бассейне. 

Когда у меня была постановка в Челябинске, я посмотрел, чем он занимается. Оказывается, он окончил МГУ и вернулся в Еманжелинск, а сейчас – заместитель министра спорта и туризма. Не остался в Москве, а вернулся на родину – за что ему большое уважение.

– Самый запоминающийся факт или история о той поездке?

– Я погружался в историю Ирины: ее школа, учителя, бабушка, которая живет в ее квартире, знакомство с этим парнем. Как-то нас хорошо приняли, там не было ничего жесткого. Самое запоминающиеся было потом. 

После выхода сюжета Игорь и главный редактор «Удара головой» Женя Стаценко сказали мне: «Сейчас ведь ЦСКА с «Реалом» в Лиге чемпионов играют. Знаешь?» – «Знаю». – «Ты должен туда пойти с картонной Ириной Шейк» – «Хорошо».

Каждый мой сюжет стоил 10 тысяч рублей, а я только недавно закончил театральный институт, «Удар головой» был моим основным заработком. Передача выходила раз в неделю – соответственно, я мог набрать 40 тысяч рублей в месяц. А работы было немного: посмотреть матч или кусок матча, 15 минут поработать в микст-зоне. Вопросы мне присылали.

Приезжаю на игру, Криштиану Роналду на поле. Я хожу с этой картонной фигурой Ирины Шейк, все на меня смотрят как на дурака. Сыграли 1:1, Березуцкий на последней минуте забил головой. Спускаемся в микст-зону, и там перед всеми проходит делегат УЕФА. Видит меня с картонной фигурой Ирины Шейк и говорит на английском: «Сейчас пойдут игроки «Реала», быстро выведите этого человека. Моментально! Чтобы сейчас же его не было!» И меня заламывает охрана: «Ты что, негодяй и подонок, позоришь нас всех! Как ты вообще сюда попал?»

Я понимаю, что сюжета не будет. Не будет 10 тысяч рублей. Вообще ничего мне не светит. Еще и оператор зря приехал. Но тут я отвечаю: «Да, ребят, совершил ошибку». Оставляю картонную Ирину Шейк, охранники говорят, чтобы я больше там не появлялся, и отходят. А я снова бегу в микст-зону. Какой вообще был план: я должен был показать Криштиану Роналду эту фигуру и кричать, чтобы он посмотрел на нее. Но теперь у меня нет никакой фигуры.

И вот игроки «Реала» проходят мимо русских журналистов, останавливаются только у испанских. Я кричу «Криштиану! Криштиану!», но без фигуры он не обратил на меня внимания. Дальше идет Серхио Рамос, а за ним – Евгений Леннорович Гинер. У меня нет никаких вопросов к Евгению Ленноровичу, но я говорю: «Скажите, Серхио Рамос – хороший защитник?» Евгений Леннорович хлопает его по плечу и отвечает: «Да, Серхио Рамос – очень хороший защитник». Тут же подбегает делегат УЕФА: «Я прошу вас, не трогайте игроков «Реала». Гинер отвечает: «Я президент футбольного клуба ЦСКА». Но делегат подчеркивает: «И тем не менее».

Я подумал: отлично! Это попало в сюжет.

– Какой ты запомнил квартиру Шейк и ее новую хозяйку? Бабушку, которая говорила, что не знает никакую Ирину, да и вообще она не очень-то и красивая.

– Мы, рожденные в Советском Союзе, разные квартиры повидали. Помню, зашел, потом налево – там комната. В ней сидит бабушка, смотрит телевизор. Я у нее спрашиваю: «Что вы знаете об Ирине Шейк?» А она так широко отвечает: «Ни-че-го». Обычная квартира, старое кресло. Это было лет 7-8 назад, но уже тогда, наверное, в Москве было не встретить таких квартир. Бывает.

А так – ничего сверхъестественного. Просто сам Еманжелинск дает такое ощущение… Мы же там еще зимой были: пар изо рта, холодно, мы под Челябинском. Тем не менее я не чувствовал, что этот взлет Ирины Шейк из Еманжелинска в Нью-Йорк какой-то особенный. Ну да, модель взлетела, такое в жизни случается.

– Еманжелинск – какой он?

– Я потом много поездил по России, продолжаю ездить сейчас. Страна мне дорога в ее широте. Москва – замечательный и классный город, но он настолько обособленный, настолько своеобразный. Когда я потом приезжаю в другие города, то начинаю ругаться на Москву. Вот она такая классная, такая прекрасная, что просто невозможно. А вся остальная страна немножко другая, живет в других законах. 

Я сам родился в маленьком городе Березники под Пермью, поэтому у меня города, похожие на Еманжелинск, вызывают интерес, я люблю в них бывать. Вот школа Еманжелинска. Вот учителя, которые нам рассказывают про Шейк, дают свою оценку. Мы к ним внимательны, им это дорого. И нам дорого, что они есть и согласились дать интервью. Хорошая атмосфера была.

– Твой самый короткий хит – когда ты поймал Валерия Карпина и спросил, считает ли он погоду частью антиспартаковского заговора, а он офигел и сразу ушел.

– До Карпина я задал этот вопрос кому-то еще, и мне сказали, что с таким нужно обращаться к главному тренеру. И я обратился. На следующий день или через день мне позвонили: «Твое видео так завирусилось!» Я зашел на ютуб, там было много тысяч просмотров. И много комментариев в духе: «Мы тебя, падла, порвем на лоскуты». В первый раз с этим столкнулся, стало неловко. Прочувствовал, что ощущает футболист, которого освистывают.

Потом я пошел на сбор РФС в Малом театре, у меня там должен был быть сюжет, встретил Карпина и сказал: «Валерий Георгич, это я задавал тот вопрос про погоду. Прошло время, я хочу извиниться, сказать, что это моя работа, что ничего плохого не имел в виду. Знаю состав московского «Спартака» в 90-х, могут вам его назвать». Он ответил: «Ты же должен понимать, что нельзя задавать такие вопросы».

Я не нашел, что ответить. То есть мы или договариваемся о создании подобного контента, и все понимают, что это… Как-то режиссер Юрий Николаевич Бутусов делал спектакль и крикнул на помощника, а тот ему говорит: «Юрий Николаич, ну не ракеты строим». Так и здесь. Это же футбол. Да, очень важная игра, но чем больше будет разнообразия, тем интереснее для всех. Понимаю, что такая открытость – не в нашей системе, но все равно надо к ней стремиться. 

Я об этом никогда не думал, но вот сейчас понимаю, что, наверное, у Игоря Порошина получилось. Это было то, что он задумывал – сделал этот мир чуть более открытым.

– Тебе когда-нибудь могли вломить?

– Как-то я попал на Романа Широкова, а он послал меня. Я сказал, что он не может просто послать меня, это же моя работа. На это он ответил: «Иди ## ###». И ушел.

Я хорошо знал пресс-атташе «Зенита», связался с ним и говорю: как так? Мне, как человеку, окончившему театральный институт, было непонятно. Это ведь моя работа, мы вместе создаем контент для зрителя. И пресс-атташе ответил: «Ваня, не волнуйся, они просто живут в другом мире. Расслабься».

И мне как-то стало понятнее: ага, футболисты в нашей стране живут немножко в другом мире. Поэтому я никогда не боялся. Думаю, если бы мне вломили, это было бы интересно, оператор успел бы заснять.

– Кажется, в основном раздражались наши игроки и тренеры, а иностранцы реагировали как-то полегче, с юмором. Помнишь, как спрашивал игрока в футзал Сирило, живет ли Вагнер Лав по божьим заповедям?

– Да, это тоже идея Игоря. Мне кажется, иностранцам еще просто было некуда деваться. Они всегда улыбаются. У них в этом смысле одна такая вот краска. И это правильно, наверное. Сирило еще до поры до времени не совсем понимал, что происходит, просто пытался отвечать на вопросы. Перед ним сидит человек, он же не знает, что это за программа – может, с какого-то христианского канала. И думает: надо ответить, это моя работа.

– Игрок «Лилля» Франк Бериа тоже широко улыбался, когда ты выяснял, не родственник ли он Лаврентия Берии.

– Да-да, это здорово придумали. У Бериа я еще попросил футболку, он ответил, что уже отдал ее, и я сказал: «Ну тогда хотя бы гетры». Он смеялся.

Просто открытость не в нашей природе, хотя тот же Широков как-то неплохо парировал мои вопросы, отвечал достаточно смешно. Иностранцы вообще более открыты новому, готовы ко всему. Вот мы же ругаемся: почему наши игроки не едут за границу? Возможно, там они бы получили опыт более раскованного общения.

– Дорогой тебе сюжет, который мы не обсудили?

– Первый – с Кришито. Мы снимали, а вокруг поля бегал Лучано Спаллетти, и меня удивило, что после тренировки он не пошел отдыхать, а собирал пустые бутылки из-под воды и выбрасывал их. Спустя несколько лет я присутствовал при том, как Римас Туминас (театральный режиссер, один из учителей Пачина – Sports.ru) сам разбивал скамейку для второго акта «Евгения Онегина», а не доверил монтировщикам. Как-то у меня сошлись эти истории. Что руководитель не должен гнушаться черновой работы.

– Когда я смотрел твои сюжеты, думал, что помер бы со стыда, задавая такие вопросы. Ты же уверенно держишься, смотришь людям в глаза.

– Я же закончил театральный институт Щукина при театре имени Вахтангова. Относился к этому как к актерской работе – такой персонаж, такой парень. Моя задача была в том, чтобы аккуратно пройти по тем флажкам, которые поставило руководство. И это все-таки не самая пыльная работенка – включить самообладание на 15 минут. При этом работа особенная – все время находишься в стрессе. У меня не было навыка быстро запоминать вопросы, которые присылали по итогам матча. Да еще и такие особенные вопросы.

Я смотрел на мир другими глазами. У меня всегда было ощущение самозванца. Меня не приняли бы как корреспондента, потому что я тролль. Не приняли бы как тролля, потому что больше троллей не было. И, как я понимаю, не всем из профессионального сообщества нравилась эта передача.

– Поэтому ты ушел из «Удара головой»?

– Я не уходил сам. Меня перестали звать чуть раньше, чем закрылась передача. Но мы все вместе были на ее закрытии. И там они говорили: блин, извини, что мы в последнее время к тебе не обращались. С чем это связано – даже и не знаю, не помню. Конфликтов у нас не было.

– Что тебе дал «Удар головой»?

– Когда на Тверской открывался магазин Samsung, там проходила пресс-конференция Марии Шараповой. Перед походом на нее мне торжественно вручили портрет Александра Кержакова. Там меня увидел ведущий, подошел и сказал: «Вы же понимаете, что я не дам вам задать вопрос?» В этот момент я опять понял, что не выполню работу, что десять тысяч ко мне не придут. Понял, что шансов нет – только если Шарапова сама обратит на меня внимание. Вокруг было 35-45 журналистов, нервная обстановка, потому что все хотят задать вопрос. И чтобы меня заметили, я встал на колени в первом ряду. Стою так пять минут, десять, двадцать пять… И вдруг Шарапова говорит: «Пусть вот этот мальчик задаст вопрос, он на коленях уже долго стоит».

У меня осталось в памяти, что это очень сложная профессия, хотя она вообще была не опасна. Я получил стрессоустойчивость. Да и это просто был интересный опыт.

– Мы много говорили про Порошина, но ты еще работал с совсем молодым Юрием Дудем (признан Минюстом иностранным агентом). Насколько плотно?

– Мы сидели вместе, что-то придумывали. Ну, они с Игорем были на это очень заряжены, а я сидел, слушал, если надо было – подсказывал.

Мне показалось, что Юра был очень заряжен на свое дело. Прямо совсем. Но еще я хорошо запомнил, как он однажды пришел и говорит: «Вы слышали, вы слышали?!» – «Нет, Юра, что случилось?» – «Как это? Полчаса назад президент России согласился дать интервью «НТВ», они сейчас едут к нему! Вот это да!» И по тому, как он жадно это рассказывал, по тому, как ему это было важно… Он говорил: «Вот я бы для того, чтобы взять интервью у президента…»

Мне еще тогда показалось, что он не чужд политике, что у него свой путь. Хорошо, конечно, сейчас так рассуждать, потому что так и вышло. Но я правда обалдевал, как человека по-настоящему трогает, что через полчаса на «НТВ» приедет президент.

– Почему он стал суперзвездой?

– Потому что он классный парень. Как в том ролике: у него был план, и он его придерживался. Его шаги были очень ощутимы. Было видно, что он очень открытый – именно так, как нужно быть открытым журналисту. Когда Ургант появился на MTV, все такие: ничего себе, как интересно парень делает! Так и с Юрой. Вот как по артисту видно, важно ли ему то, что он играет, так и по журналисту. Видно, что ему это действительно очень дорого и важно. Он любит это. А любовь дает результат. 

Пачин рос в Березниках в 90-е: наркотики убили приятелей со двора, бандиты не трогали бизнес родителей, потому что они были педагогами

– Ты родился в Березниках в Пермском крае. До скольки лет там жил?

– До десяти.

– Куда вы переехали?

– Сначала в Ленинградскую область, потом в Санкт-Петербург. Родители нашли там работу. Но Березники мне очень дороги, я очень люблю свою родину. Родственников там не осталось, но я недавно приезжал. И у меня есть ощущение, что я из города Березники.

– Что это за место?

– Когда тебе до десяти лет, это вообще классное место. Ты ходишь в детский сад, у тебя есть двор. Вы тусуетесь, играете в квадрат, в банки – это сложная игра, там надо много этапов проходить, бросая палки в банки. Пацаны постарше просто взяли и скупили все трости в аптеке – и вместо палок у нас были трости. И был еще большой спор, кто больше всех посетит фильм «Маска» с Джимом Керри. Какой-то парень победил, потому что сходил на него 16 или 17 раз.

– Главное, что я прочитал о Березниках – там периодически случаются техногенные землетрясения. И особенно много их было в 90-е, когда ты там рос (Пачин родился в 1986-м – Sports.ru). Что это такое?

– В то время я о землетрясениях не знал, не замечал. Только потом стал узнавать, что все старались уехать. Это, по-моему, называется провалами. Несколько раз в шахтах и рудниках, где добывают калийную соль, проваливалась земля. Там была старая шахта, ее, видимо, не засыпали, а она лопнула и задела часть города. Эту часть города обнесли забором, и настроение у людей упало. Потом еще произошел провал, потом еще.

Я иногда смотрю березниковские новости – мне важно и говор услышать, и узнать про город. Там работает драматический театр, Дом культуры имени Ленина. Люди там живут. 170-180 тысяч жителей. Второй город Пермского края.

– Я смотрел, что сейчас уже 137 тысяч. С 90-х население упало почти в два раза – в 1991-м было 200 тысяч.

– Конечно, так происходит с маленькими городами. Я ставил спектакль в Прокопьевске (Кемеровская область, население – чуть больше 200 тысяч человек – Sports.ru) и спрашивал, как у них с отъездом молодежи. Они рассказали, что из, условно, тысячи человек, которые заканчивают 11-е классы, 750 уедут. Это везде так. Уедут и из Хабаровска, и из Нижнего Новгорода. Все стараются приехать в Москву, потому что там слаще, больше зарплаты.

Москва и Петербург забирают людей. Потому что система как-то немножко работает… Вот моему делу Москва ничего не дает. Москва дает режиссеров, которые могут приехать и поставить спектакль, но не дает артистов. Потому что артисты очень неохотно возвращаются на родину. Если это останется в интервью, надо это проложить красной нитью: было бы неплохо, чтобы артисты хотя бы несколько лет проработали на родине! А в Москве артисты мыкаются там-сям, какие-то подработки.

Мы можем изменить города, в которых находимся. Это наше личное дело и личное право.

– А какая мотивация у молодых оставаться в Березниках, помимо того, что они там родились?

– Почему можно остаться в Березниках: там есть институты, театры. Просто это выбор каждого человека. Понятно, что там загазованность, мало солнца, свои частные трудности. Из Березников люди часто едут в Пермь – это большой город, миллионник, все хотят попробовать и такую жизнь, где больше поликлиник и банкоматов. Но я знаю и другие примеры: я учился в Москве с ребятами, которые вернулись в Калининград. Никто не вернулся, а они вдвоем вернулись.

– Моя тетя с середины 80-х живет в Перми, и она рассказывала, что 90-е в Пермском крае были жутковатыми. Тебя или твою семью коснулся криминал?

– Когда я приехал в Березники в 17-18 лет, то спросил у друга детства: «А где вот этот парень? А где вот этот?» И он говорил: этот умер от передозировки, этот тоже, эта девочка в тюрьме, а сестра ее там же, только охраняет Какие-то такие истории.

Была история, что парни со двора 11-12 лет избили пьяного дядьку и отобрали все, что у него было с собой. На них заводили какое-то дело. Березники вообще криминальный город, вокруг много зон.

Мой папа работал тренером в бассейне, а мама – учительницей в школе. Но еще они занимались небольшим частным бизнесом – у них были книжные точки, и я туда носил товар. Помню до сих пор: посередине дня звонят продавцы и говорят, что у них закончился, например, Довлатов или ручки какие-нибудь. У меня в комнате был целый склад, мама набирала в пакеты или рюкзак нужные вещи, и я должен был принести их на точку. Несколько раз попадал в передряги. Пацаны подходили: «Че у тебя в пакете? Давай сюда». 

А когда пошла бандитская история… Педагогические профессии очень уважались. Особенно в малых городах все знают, что это учитель такой-то школы, а это тренер такой-то секции. И мама утверждает, что к ним не приходили бандиты именно поэтому. Кто-то из уже выросших учеников потом ей рассказал: «Ну мы же знали, кто вы. Зачем нам к вам ходить?»

– В Березниках тебя тянуло к чему-то творческому?

– Да, и в детском саду что-то делал, и в первом классе школы. Ты же защищен родителями, защищен любовью внутри семьи. Как-то это все очень нежно. Вова был влюблен в Олю, и мы играли свадьбу во дворе. Или я спрашивал у своего друга: «Саша, а ты сильнее вот этого парня» – «Ваня, я с друзьями не дерусь. И тебе не советую». И это все отражается во мне светом. 

– Я хотел спросить, как ты сохранил этот свет, но уже понял.

– Когда я приехал в Березники и узнал, что случилось с моими приятелями со двора, то сказал маме: «Как хорошо, что мы уехали. Видимо, я бы тоже стал наркоманом». И она как-то жестко мне ответила, что многое зависит от семьи и не со всеми такое случилось.

Еще была история. Родители ехали с выручкой, и кто-то на папу начал ругаться в троллейбусе, началась драка, мама повисла на каком-то мужике со словами «Что вы бьете моего мужа!» Что-то такое случалось с людьми в Березниках постоянно. Но поскольку папа был из тусовки тренеров, он был в форме. И его друзья, тоже тренеры, были в форме. Мастера спорта, крутейшие.

И я всегда чувствовал, что мы какая-то… Ну, не элита, а я видел, что родители со всеми сложностями в этом городе легко справляются.

– Какую работу нашли родители сначала в Ленинградской области, а потом в Петербурге?

– Мы жили в поселке Рощино (Ленинградская область, население – около 15 тысяч человек – Sports.ru), а потом достаточно быстро переехали в район Купчино в Петербурге. Мама работала на базе отдыха главным администратором, а потом приехал папа, когда закрыл бизнес-дела. Он долго искал дело: обивал мебель, работал в инкассации, пока не нашел себя в сантехнике и электрике.

После переезда у меня было много впечатлений: «Мама, смотри у парня серьга в ухе!», «Мама, смотри, какая крутая машина!»

Мне было десять, у меня был небольшой уральский говор. Все посмеивались, но он постепенно выветрился.

– В Купчино было не жестче, чем в Березниках?

– Да нет. Вот все: Купчино да Купчино, Купчино да Купчино, а я как-то спокойно. Когда играл за футбольную команду, мы уже сами сами наводили шороху. Могли пиво выпить, могли еще чего. Да, меня просили не ходить по дворам, когда темно. Выбирал специальную безопасную дорогу.

Конечно, в какой-то степени детство связано со страхом. Когда мы жили в Рощине, я учился в школе в Зеленогорске, меня там несколько раз били на станции. Это было неприятно, но это часть жизни.

– А зачем били?

– Да просто: «Ты че? Ты че?»

В Березниках родители были педагогами, а здесь все надо было начинать с начала. Переезд был достаточно сложным. Я не понимал, зачем мы переехали, у меня там были друзья, все нормально. Как-то я там шел в школу и увидел отца, который сдавал на права. Он ехал на грузовике, остановился на перекрестке, и я такой: «Пап, привет! А я в школу иду во вторую смену» – «Привет, сынок». В большом городе такие вещи невозможны.

Пачин снимался в кино, но больше полюбил театр: он ставит спектакли по всей стране, потому что ему нравится исследовать Россию

– Как в твоей жизни появился театр?

– Когда понял, что не тяну в футболе. По телевизору в Петербурге шел сериал «ОБЖ», и там в конце серий была новость о том, что они ждут новых героев. Я пошел на кастинг и стал сниматься.

Снимался года два, закончил 11-й класс и подумал, что мне прямая дорога в театральный институт. Почувствовал, что режиссура связана с футболом. Тоже создаешь, но другими средствами.

– В Щуке ты учился на курсе Римаса Туминаса (возглавлял Вахтанговский театр с 2007-го по май 2022-го – Sports.ru), легенды театра. Почему он крутой?

– Мастер. Чтобы понять, надо просто сходить и посмотреть что-то в Вахтанговском театре. Вот есть высший круг тренеров – Юрген Клопп и Маурицио Сарри, например. А Римас относится к высшему кругу режиссеров.

– Туминас говорил, что рекомендует артистам увлекаться наукой, открытиями. Как он повлиял на тебя?

– Научил каким-то общим, но важным вещам. Что режиссура – очень индивидуальный и сложный путь. Что нужно внимательно и остро относиться к своему делу. Мы сидели у него за спиной, когда он выпускал «Евгения Онегина» и «Пристань», и я удивлялся, как вокруг него все мастерски собирается. Я у него как-то спросил: «Почему все спектакли вы открываете одним ключом?» И он грустно на меня посмотрел с ощущением нашей разницы и сказал: «Жалко человека».

– Еще Туминас рассказывал, как вышел после своего первого спектакля на улицу и чувствовал себя королем, ему казалось, что все будут его узнавать, подходить и жать руку. Но оказалось, что все равнодушно проходят мимо. Ты помнишь свой первый спектакль?

– У меня не было прямо таких иллюзий, но после моего первого известного спектакля – «Мой дедушка был вишней» в Большом Театре кукол в Петербурге – мне казалось, что все должны о нем знать. И руку должны жать, и говорить, какую прекрасную вещь мы создали. 

И таких историй у нас много. Есть такой человек Олег Семенович Лаевский, он проводит огромное количество лабораторий для молодых режиссеров. О нем, думаю, на Спортсе еще не писали. В 90-е в Екатеринбурге он садился в такси и сказал водителю: «Ну вы-то завтра придете?» – «Куда?» – «Ну как куда? У нас завтра премьера!» – «Какая премьера? Здесь что, театр есть?» – «Ну конечно, здесь ТЮЗ» – «Никогда не слышал». И у Олега Семеновича тоже спали розовые очки.

В конце концов, театр ничего не меняет. Люди, которые им занимаются, не могут перестать верить, что он что-то меняет, но в действительности он просто создает событие. Но футбольному матчу это событие, как правило, проигрывает. И оказывается, что его никто не видел, никто про него не знает. 

Но мы не можем прекратить верить, что театр что-то изменит.

– Был момент, когда ты ощутил популярность?

– Да нет, но я чувствую, что с годами директоры театров по-другому ко мне относятся. У нас достаточно сложный мир, тоже есть высшая, первая и вторая лиги. Римас играет в высшей лиге, а я во второй. Но я в тройке лидеров!

Популярность я, наверное, ощутил в детстве, когда снимался в сериале «ОБЖ». Когда мы выходили из кабаков, люди говорили: «О, я тебя знаю». Присылали письма с сердечками в каждой клеточке. Поэтому первое столкновение с популярностью было раньше.

Хотя мы все шли в театральный институт, чтобы быть известными, потому что это первое, что лежит на поверхности. Но создавать что-то вместе – это история намного глубже, чем просто быть известными.

– Ты ставил спектакли в Красноярске, Челябинске, Нягани, в Пскове и еще во многих городах. Как это работает? Тебя приглашают сделать постановку, дают краткосрочный контракт?

– Это работает достаточно просто. Я поставил успешный спектакль «Мой дедушка был вишней», он проехал по фестивалям, его кто-то увидел, и меня позвали в другой город. Потом спектакль поехал на другой фестиваль, и там он тоже кому-то понравился. Постепенно ты знакомишься с театрами страны. Заключаешь договор, приезжаешь на 6-8 недель. Вместе с тобой – команда.

Некоторые режиссеры не ездят по стране, ждут постановку в Санкт-Петербурге, Москве или максимум – в Казани или Екатеринбурге. И больше никуда не ездят. Это тоже выбор. А мне интересно узнать, чем живут артисты в других городах, чем живут люди, которые приходят на спектакли. И вот я как-то поехал, поехал и поехал.

Я вообще не считаю, что это зазорно. Мне кажется, чрезвычайно интересно и важно знать, чем живет твоя страна и как она живет. Что в Прокопьевске – черный снег. Что в Нягани люди очень быстро переодеваются в летнюю одежду, потому что тепло всего несколько дней в году. Они такие раз – и мы как будто на набережной в Ялте. Что в Севастополе артисты немного мягкие, потому что там жарко. Что в Красноярске или в Канске они собранные, закрытые и сами по себе, потому что там холодно.

– Тебе когда-нибудь говорили: «Вань, да осядь ты уже в Москве и жди шанса. Куда ты постоянно ездишь»?

– Да-да-да. Ну не жди шанса, а просто осядь.

– Тебя это сбивало?

– Мне важна дорога, важно ощущение смены часового пояса. Важно посмотреть на других людей. Попробовать другой кофе. Поставить в другом театре.

Когда я занимался футболом, то попал в Новороссийск, и мама договорилась, чтобы я тренировался с «Черноморцем». Тренер разбирал игру и говорит: «Как вы могли пропустить три гола? Вы зачем занимаетесь футболом? Если вы будете хорошо тренироваться и играть, вы объедете весь мир. Весь мир!»

И я запомнил его речь. Что нужно проехать, что нужно узнать, что нужно показать. Я всем рекомендую поездить и посмотреть на страну. Просто после Москвы – такая разница…

– Твоя цитата: «У меня давно была мечта уехать в провинциальный театр, развивать его и ставить максимально качественные, в чем-то самобытные спектакли». В январе 2021-го ты стал главным режиссером ТЮЗа в Твери. Твоя мечта осуществилась?

– В какой-то степени. Это была моя первая проба работы главным режиссером. И я благодарен театру, директору. Другое дело, что, когда ты сталкиваешься уже непосредственно в работе, может что-то получаться, что-то нет. Могут быть разные взгляды на развитие.

– То есть в Твери ты уже закончил?

– Да, я ушел. Сейчас веду переговоры с несколькими театрами, чтобы быть там главным режиссером.

– Как подумают не погруженные люди: ты ставил спектакли в Москве для Центра Мейерхольда и модного театра «Практика» на Патриарших прудах. Кажется, что ты дошел до условной «Баварии» и «Альянц Арены», а потом поехал тренировать «Аугсбург» и «Бохум». В этом представлении есть правда?

– Мне правда было интересно поехать и посмотреть страну. Режиссеру важно подпитываться новым и встречаться с людьми.

А с «Практикой»… Вот если ты выпустил спектакль на большой сцене Вахтанговского театра – это да. А если выпустил на сцене «Практики», а потом на сцене омского Драматического театра драмы, то Омск может быть даже значительно шире, серьезнее и значимее.

– Что ты понял о стране и людях, поработав в разных регионах?

– Что у нас огромная страна с огромным потенциалом. И если бы люди уважали и любили себя, свои земли, то любили бы и уважали ближнего. А там уже и до рая в отдельно взятом государстве недалеко. Когда я учился, педагог по фамилии Дунаева сказала нам, что главный русский роман – это «Зависть» Юрия Олеши. И что зависть – исконно наше качество. Мы часто занимаемся не своим делом, а обсуждаем чужие.

Пачин считает, что в театре для детей не должно быть табуированных тем. Он говорит с ними о смерти, разводах родителей и религии

– Ты занимаешься театром для детей. Как так вышло?

– После окончания института мы встретились с ребятами и не знали, куда податься. Подумали, что нам надо попробовать что-то создать самим. Задумались, кому это может быть интересно, и пришли к выводу, что детям. Потому что мы их старше и можем с ними интересно поговорить. Со взрослыми немного странно интересно разговаривать – для них и так есть очень много всего. А театр для детей – чрезвычайно интересное и важное дело, которое меня до сих пор ведет и трогает.

Рынок театра для детей не развит. Я все сокрушаюсь, что нет рынка, что очень мало режиссеров хотят ставить для детей. Так что всех, кто хочет найти себе дело, я приглашаю в театр для детей. Там огромные просторы.

– Ты говорил, что театр для детей сложнее театра для взрослых. Почему?

– Потому что там спектакль смотрят и дети, и взрослые. У него своя специфика. Там нет понятия комедии – любой спектакль должен быть в достаточной степени веселым. Нет трагедии в привычном понимании, потому что для детей трагедия должна быть особенной.

В идеале после спектакля ребенок и родитель должны поговорить, обсудить, что понял ребенок, что понял взрослый. Но иногда родители после спектакля поворачиваются к детям и спрашивают: «Тебе понравилось?» Мы с этим боремся и боремся, боремся и боремся, а они все поворачиваются и спрашивают.

Мы делали спектакль «Баллада о маленьком буксире» по Бродскому, где в конце буксир умирает. И взрослые плакали. А там была такая мизансцена, что буксир попадает туда, куда хотел. И все дети за него очень радовались. Это стало чрезвычайно важным открытием для нас. Разный опыт, ребенок не сталкивался со смертью, для него это проще.

И когда ты говоришь, что театр для детей сложнее, ты еще набиваешь себе цену. Думаю, я еще и это пытался сделать.

– В «Мой дедушка был вишней» тоже есть разговор о смерти. Зачем с детьми говорить о смерти?

– Нет такого: давайте возьмем детей и поговорим с ними о смерти. Есть просто очень интересные и важные истории. Мы же в принципе притворяемся театром для детей. На самом деле мы для того, чтобы взрослый нашел путь к своему ребенку. Мы даем серьезную почву для разговора.

Смерть может произойти всегда, и человек с этим столкнется. И надо понять, как ее пережить, как с ней быть. Это часть нашей жизни, о ней следует говорить. И нам интересно об этом говорить. И мы считаем, что имеем право на это ввиду своих профессиональных способностей.

И дело же не в смерти, а в человеке. Это в первую очередь разговор о его восприятии, о том, как он растет, как относится к тем или иным вещам. В театре человек может ощутить вещи, с которыми никогда не сталкивался. И нам очень важно смеяться, плакать, радоваться, грустить. Это другая реальность, игра. А игра – это основа жизни. За это же мы и любим футбол. Футбол – это игра, но мы ее делаем в своем сознании чрезвычайно важной.

Важно с детьми разговаривать на сложные темы. Они ко всему внимательны и любознательны.

– Со смертью понятно. А какие еще сложные темы не должны быть табуированы?

– Мы вообще пропагандируем открытый мир, где с ребенком можно обо всем разговаривать. И есть ряд произведений, например, «Пусть танцуют белые медведи» – там разводятся папа с мамой, и ребенок делает сложный выбор. Почитайте, это хорошая книга.

Да любых тем. Вопрос в том, как это сказано. Пренебрежительно или с нежностью, какая у этого форма. Когда я учился на курсах режиссеров и сценаристов в период знакомства с Игорем Порошиным, к нам приезжал Кшиштоф Занусси, великий польский режиссер. И он сказал нам: «Language is a message». То есть язык – это сообщение. То есть то, как ты это делаешь, отвечает на вопрос, о чем это.

Все-таки нам важно, как команда забила. Потому что автогол или гол после ошибки вратаря – это уже не те голы. Стрельцов говорил: «Мне нравятся голы, когда вратарь ползет, а мяч перекатывается за ленточку». И в театре то, как сделан спектакль, превалирует над тем, какой счет на табло.

Можно говорить с людьми зло – и это никого не тронет. А можно говорить нежно вообще на любые темы – и это будет трогать.

– Почему ты считаешь, что можешь общаться с детьми на важные темы?

– Я не стал футболистом, потому что у меня не было таланта. А здесь я чувствую, что мне надо быть вместе с ними, что я от них очень много получаю. Дальше вопрос профессиональной ответственности: а что я им дам? Я дам им что-то чрезвычайно интересное, другое. Есть вещи, которые мне дороги и которые я должен сделать. Потому что «Золушку» и какие-то помпезные спектакли они получат и без меня.

– У тебя есть дети?

– Да.

– Они тебе помогают создавать спектакли?

– Конечно, в какой-то степени. Весь наш опыт мы пытаемся вместить в спектакли. Моя профессиональная обязанность – подсматривать, подглядывать. Оставаться любознательным.

– Ты явно хорошо изучил детей, а нас точно будут читать родители. Что нужно детям, предположим, в 7 и 14 лет?

– Я придерживаюсь такой системы. Дети смотрят на героя, который старше на два года. Поэтому мы всегда действуем на вырост: если показываем спектакль для шестилетних, должны быть проблемы не шестилетнего дошкольника, а ребенка, который уже пошел в школу и даже закончил первый класс. Герой должен смотреть не на себя сегодняшнего, а на себя завтрашнего.

Градации ты верно обозначил. В 14 лет можно делать посложнее, говорить о трудностях выбора, который мы обсуждали. Для шести лет я почти не ставил, но я уверен, что и с ними можно обсуждать сложные темы. У меня есть спектакль «Умеешь ли ты свистеть, Йоханна?» по великой повести Ульфа Старка. Там фигурируют два семилетних мальчика, которые приходят в дом престарелых. У одного из них нет дедушки, и второй ему говорит: «Там полно стариков, кого-нибудь найдем». Это произведение 6+, но интересно и трогательно взрослым. Потому что там маленький человек пытается стать для дедушки внуком, а дедушка пытается соответствовать мальчику.

– У тебя есть несколько спектаклей о боге, один из флагманских – «История одного чуда». Ты хочешь, чтобы дети пришли к Богу?

– Почему нет, но прямо такой цели нет. Мы занимаемся театром и находимся чуть ниже церкви. Это не проповедь.

«История одного чуда» – это история Библии, которую мы попытались очень просто рассказать, и у нас отчасти получилось. Конечно, мы не ставили цель, чтобы после спектакля все дети попросили у мам крестики или требовали отвести их на исповедь.

В ТЮЗе имени Брянцева в Петербурге сцена располагается внизу, и ее окружает зрительный зал в виде амфитеатра. Таких сцен в стране очень мало. Я никак не мог понять, почему она именно такая, а потом узнал, что Брянцев считал, что в театре для детей художник должен быть с педагогическим уклоном, а педагог – с художественным. И эта кафедральность изначально заложена в архитектуре театра. Чтобы играть для детей, артист отчасти должен быть педагогом. Не в смысле училкой, а в большом значении этого слова.

Я больше придерживаюсь таких категорий. Это дело детей – идти в церковь или не идти. Заинтересоваться судьбой Стива Джобса или не не заинтересоваться (у Пачина есть спектакль о биографии Стива Джобса – Sports.ru). Мы должны рассказывать истории интересным языком.

– То есть это не призыв?

– Театр не призывает к действию. Если бы призывал, можно было бы просто поставить какой-нибудь транспарант «Дети, ходите в церковь».

Дети, особенно современные дети, очень чувствуют этот нарратив. Они очень пренебрежительно и внимательно к такому относятся: это что, реклама церкви? А это реклама продукции Apple?

– Единственное твое объемное интервью на ютубе – каналу «Вера в большом городе». Насколько для тебя важна религия?

– Я занимаюсь театром, и, конечно, в этом смысле для меня важна религия, потому что театр где-то к ней близок. И я люблю разговоры о Боге, о нашем пути, о духовном. Мне это как-то очень дорого. Но я никого не призываю относиться к религии так же.

Мне кажется, наша жизнь заключается в духовном развитии. Эту мысль мне, возможно, подсказал Йохан Кройфф, когда проиграл финал чемпионата мира сборной ФРГ. Он сказал, что даже после поражения голландцы ощутили духовную победу. В том числе победу тотального футбола Ринуса Михелса.

– Как классно, что на нашем театральном сайте будут спортивные отсылки.

– Да-да, я читаю вас каждый день, недавно подписался на телеграм, поэтому знаю, за что в комментариях ругаются люди. Стараюсь сделать побольше футбольных отсылок.

– Надеюсь, за театр нас не наругают. Порошин говорил, что ты ему казался человеком, который ищет Бога. Ты нашел его?

– Я не знаю, что точно Игорь имел в виду, но в какой-то степени нашел. Ты же пытаешься быть рядом с ним, чтобы он пришел и нашептал, как нужно сделать так, чтобы получилось. В спектакле про Джобса у нас экране возникает финальная реплика: «Путь – есть награда». Это какая-то очень простая, но чрезвычайно ясная мысль. В футболе она звучит так: играй до свистка. В театре она определена Станиславским: будь здесь и сейчас. Поэтому надо стараться быть здесь и сейчас – и что-то тебе придет.

Мне один педагог рассказывал про Роберто Баджо. Когда он играл, ты чувствовал, что сейчас произойдет магия. Когда мы смотрели «Зенит» образца 2008-го и чуть раньше, то чувствовали, что связка Аршавин-Кержаков что-то придумает. А перед великим матчем Россия – Голландия, наверное, у всех было ощущение, что у наших получится. И получится не в том смысле, как у Греции в 2004-м, а получится красиво. Это ощущение ни на чем не зиждется, оно просто разлито где-то в энергии. И когда Черданцев говорит, что Павлюченко нужен еще один момент, и он забьет, и Павлюченко получает момент и правда забивает…

– Это что-то свыше?

– Да.

Пачин объясняет, почему театр лучше «Нетфликса», но никогда его не победит

– Уже бывший руководитель «Практики» Иван Вырыпаев говорил, что сегодня театр существует для социальных функций и для акционизма. Для чего сегодня театр?

– Театр вечен. Можно сказать, мы все в театре исполняем функцию бога. Господь смотрит на нас сверху, а мы приходим в театр и смотрим на людей сбоку – на то, как они играют, как они правдивы. Если говорить про детей, то сейчас самое дорогое для них – это не поиск знаний, а эмоциональный интеллект, чувство сопричастности и сострадания. Это то, что нам всем необходимо развивать. И театр для детей, и вообще театр этому способствует.

Акционизм всегда был в театре, он останется.

– Ты говоришь, что театр – это игра, создание другой реальности. Сегодня другую реальность создают много вещей – тот же Нетфликс, тикток, компьютерные игры. И кажется, что театру в этом сражении невозможно победить. Или возможно?

– Невозможно. Театр никогда не доберется до бюджетов «Нетфликса» – какой бы ни был режиссер. Театр должен искать свою специфику: она всегда завязана на артисте, на своем языке истории. Этот язык совсем не такой, как у «Нетфликса». Артист играет при тебе здесь и сейчас, уникальность в том, что на сцене может произойти все что угодно.

Но вступать на одно поле с «Нетфликсом» бессмысленно. Это разные территории.

– Два-три пункта, которые попробуют убедить человека хотя бы раз в два месяца выбрать театр, а не тикток или «Нетфликс».

– Вместе с другими людьми, которые сидят с тобой в зале, ты проживаешь один совместный опыт. Это совсем другое качество накопления энергии, на «Нетфликсе» такого не получишь. Мы соединяемся с артистом, и в нас начинает что-то прорастать.

Театр – это очень интересный язык, который поможет тебе в дальнейшем задать вопросы самому себе и ответить на них. Если ты хочешь отрефлексировать какой-то момент жизни, если ты готов к этому, то театр только поспособствует. Бродский говорит: изучайте язык, чтобы у вас не было внутренних конфликтов. Здесь то же самое.

И к тому же это просто классное место. Сидишь в тепле, на сцене зажигается свет, и для тебя играют спектакль. Какое-то чудо происходит в этот момент. И вам будет о чем поговорить, поделиться ощущениями, мнениями.

Я рекомендую людям находить своих режиссеров и артистов. Бывает, ты пришел, было плохо, и ты больше никогда не вернулся. И особенно часто так бывает в театре для детей: какие-то костюмы, вторичные истории, проблемы, которые совсем меня не трогают, диалоги нечеловеческим голосом. Надо дать себе возможность ошибиться. Даже классика бывает неудачной. Сходите в разные места: в театр оперы и балета, на классику, на современную пьесу, добейте комедией. Посмотрите разные театры в своем городе.

Сходите хотя бы раз в полгода. Я не знаю, сколько стоит подписка на «Нетфликс», но билет в театр – не дороже. Хотя должен быть дороже, потому что люди играют вживую.

– В том интервью на ютубе был такой фрагмент: «Когда у меня заканчивались деньги, я просто ложился и смотрел в потолок». Часто заканчивались?

– Конечно. Наверное, как и у всех остальных людей. Я пытаюсь быть финансово-ответственным, просто не всегда выходит. Бываю резковат в тратах.

– Ты говорил, что в театрах «люди живут бедновато». Сейчас тебе комфортно?

– У одного режиссера я прочитал фразу «Не делай за деньги то, чего не стал бы делать бесплатно». И я как-то это осознал. Конечно, очень важно договориться с театром о гонораре, но это даже отчасти не моя работа. А что, за меньшие деньги я не выполнил бы то, что мне интересно? А если бы бесплатно позвали, я бы не поехал? Почему они меня бесплатно зовут – это уже другой вопрос.

Когда я занимался футболом, тренер сказал: «Даже на уровне второй лиги вы будете зарабатывать приличные деньги». Но когда мы поступали в театральный институт, нам ни один человек не сказал, что мы будем прилично зарабатывать. Ни один. Нам говорили, что это сложная профессия, что в ней многое построено на удаче, что фактура может не соединиться… Но вы ведь мечтаете об этом? А что тогда вас остановит, если вы действительно мечтаете?

То есть нам никто не лгал. А негодовать из-за того, что у тебя заканчиваются деньги, а ты занимаешься театром, как-то странно. У режиссера, в конце концов, три пути: или новое слово в искусстве, или свой театр, или стать богатым режиссером. Если твое счастье в деньгах, то надо было выбирать профессии, где люди серьезно зарабатывают. Даже в московских театрах есть режиссеры, у которых квартиры только в ипотеке.

Не жили богато – нечего и начинать. Это же тоже в русской традиции.

Режиссеры, у которых учился Пачин, уехали из России. Что он об этом думает?

– В интервью театральным сайтам ты много говоришь о свободе внутренней, о свободе вообще. Искусство в России – свободное?

– Художник сам себе создает рамки, их создает общество, время. Так было всегда и так всегда будет. Потому что искусство – это отбор. Я не вижу несвободы. Мне кажется, ты найдешь оптимальный ход, чтобы рассказать историю, какой бы она ни была.

Всегда существует система компромиссов. И даже странно, когда их нет, когда существует вседозволенность. Ты должен понимать, что у тебя есть три рубля. Конечно, ты идешь за границу трех рублей и говоришь директору, что надо еще два рубля. Но странно приносить проект на 17 рублей, если знаешь, что тебе дадут только три. Так же странно, как не видеть и не осознавать сложность нашего сегодняшнего положения.

Мы говорим с коллегами, они рассказывают, что сейчас надо будет ставить про это, а мы не хотим. Я им говорю, что надо придумать способ поставить так, как ты хочешь. Нас окружают тысячи проблем со всех сторон, и, мне кажется, надо искать творческий выход. Возможно, мне легко рассуждать, потому что коленкор моих проблем несколько отличается от проблем в театрах других режиссеров.

Что самое удивительное в театре: когда на сцене происходит то, чего ты увидеть не ожидал. Например, на сцену прилетает бабочка, или партнер тебе сказал не ту реплику. И все видят и ощущают это. Дальше ты можешь плюнуть, все бросить и уйти со сцены, потому что нарушилось единство спектакля. Но ты ведь понимаешь, что не должен этого делать. Ты должен продолжать играть.

И мы должны продолжать. Не во что бы то ни стало. Но стараться продолжать. Сколько у нас хватит сил. 

А я служу детям. И, надеюсь, буду служить.

– Ты сказал, что странно, когда существует вседозволенность. То есть ты не против, чтобы государство в какой-то степени контролировало искусство?

– Оно всегда контролировало, контролирует и будет контролировать. Расскажите мне о времени, когда государство не влияло на искусство? Вопрос в том, как художник с этим обращается и насколько качественно. Как совершенно верно сказано, патриотизм – не индульгенция от бездарности.

Всех нас контролируют какие-то вещи. Свобода – она где-то там на репетиции. Дальше начинается другая история. Это данность, с которой ты должен обходиться.

– Иван Вырыпаев, с которым ты работал в «Практике», недавно уехал из России. Есть ли у тебя к нему вопросы, почему он не нашел творческий выход и не постарался сохранить культуру, которую он считает правильной, в своем театре?

– Кто я, чтобы его осуждать. У него жена – полячка. Он имел для этого средства. Спектакли по его пьесам идут по всей Европе. Каждый выбирает свою дорогу.

Я недавно был в саду «Эрмитаж», мне там один человек сказал, что недавно вернулся, второй сказал… Да, это Москва, блин. Тут многие уезжают, потом возвращаются или не возвращаются. В регионах немного другая история.

– Римас Туминас, которого мы обсуждали, тоже уехал. Когда уезжают Туминас, Вырыпаев и Серебренников – это плохо для нашей страны?

– Это мастера. Конечно, должно быть разнообразие в искусстве, люди должны выбирать. Но, с другой точки зрения, сейчас всех будут делить на правых и на левых. Это деление на черное и белое – оно как минимум не очень корректно. 

Но поскольку происходят серьезные события, то происходят и серьезные перемены. Я убежден, что Римас хотел иначе уйти из Вахтанговского театра, но вот так сложилось.

Конечно, было бы здорово, если бы они поддерживали творческую связь с Россией.

***

– В Нягани ты говорил: «Здесь очень доброжелательно, что нечасто встречается в регионах». Назови три самых приятных места в России, помимо Москвы и Петербурга.

– Севастополь, Канск и Красноярский край, Прокопьевск. В Прокопьевске черный снег, но добрые люди. Везде по-своему самобытно. 

– Три твоих спектакля, которые люди должны увидеть в первую очередь?

– Я бы хотел, чтобы люди посмотрели «Фотографию, на которой меня нет» из Канска, «Счастливого неудачника» в петербургском ТЮЗе. И пусть будет «Каштанка» в Севастопольском ТЮЗе. Если можно еще, то «Умеешь ли ты свистеть, Йоханна?», потому что это великолепная повесть.

– Три не твоих спектакля.

– «Дядя Ваня» Римаса Туминаса. На меня произвел огромное впечатление спектакль Джорджа Стрелера «Слуга двух господ». Еще бы добавил «Сказку про последнего ангела» Андрея Могучего в «Театре Наций».

– Три лучших актера.

– В России всегда было много замечательных артистов. Назову Евгения Князева, ректора моего института, у него замечательные работы в спектакле «Война и мир». Бориса Щербакова, потому что он сыграл Всеволода Боброва в фильме «Мой лучший друг – генерал Василий, сын Иосифа». Георгия Вицина, потому что он сыграл Васю Веснушкина в фильме «Запасной игрок». И Стивена Чоу, потому что он сыграл Сина в замечательном фильме «Шаолиньский футбол». Все-таки мы на спортивном сайте. 

– Три лучших поэта.

– У меня два любимых. Иосиф Бродский и Борис Рыжий.

– Три лучших писателя.

– Я занимаюсь детской литературой, поэтому буду пропагандировать ее. Ульф Старк, Мария Парр, Вадим Шефнер.

– Три фильма.

– «Мастер» Пола Томаса Андерсона, «Андрей Рублев» Тарковского и «Большой Лебовски».

– Ты счастлив?

– До известной степени.

– Ты мечтал возглавить театр в провинциальном городе – и возглавил. О чем мечтаешь дальше?

– Сейчас мы все мечтаем примерно об одном. Но называем это по-разному. 

 Чтобы в театр для детей пришло большое количество профессионалов, критиков. И артисты ощутили особенную миссию своего дела.

И чтобы мы подробнее занимались воспитанием тех, кто придет за нами.